Логика человека, запустившего в оборот термин «смысловое чтение», кажется мне деликатно говоря несколько странной. Если не сказать — извращенной.
Почему?
Во-первых, потому, что если есть чтение смысловое, то должно быть и чтение «несмысловое». Сиречь, бессмысленное.
Но до тех эпохальных пор, когда мы неожиданно поняли, что людям читать надо не ради озвучивания букв, а для постижения смысла, сам феномен чтения в течение многих веков как-то сам по себе предполагал необходимость понимания читаемого! Есть даже наука такая — герменевтика. Но язык не повернется назвать ее наукой о «смысловом чтении».
Чтение ведь, по сути своей, есть одна из форм социального взаимодействия. Основное отличие от обыденного акта коммуникации заключается в том, что говорящий (пишущий ) находится не здесь и не сейчас. Кстати, изобретение письменности стало революционным событием в истории нашей цивилизации именно потому, что такой вид социального взаимодействия стал возможен.
Тогда по логике вещей должно возникнуть «смысловое говорение»!? И «смысловое аудирование»!?
Но их, насколько я знаю, нет! А может, зря я сейчас их выдумал?! Не дай Бог, кому-то методисту понравится идея …
И cлава богу, что нет, потому что тогда следовало бы обсуждать «несмысловое говорение»! То есть снова — бред.
На мой взгляд, феномен чтения подразумевает чтение-понимание. Но так как понимание вещь трудно достижимая (я часто говорю своим студентам и слушателям, что всякий говорящий обречен на непонимание) стоит, быть может говорить, о том, что чтение предполагает попытку понимания. Попытку, успешность которой зависит от мотивации, опыта, знаний, качества и сложности текста…
Давайте признаемся себе в том, что извращенное словосочетание (назвать его термином язык не повернется) «смысловое чтение» мог возникнуть только на фоне такого же странного понимания чтения как умения воспринимать письменную форму речи!!! На фоне чтения «букварного».
Фраза: «А ваш ребенок умеет читать» — как раз об этом. И это «это» не о способности понимать, а о том, знает ли ребенок буквы. Читать в этом смысле можно «по слогам». Скорость этого чтения можно измерять и т.д. и т.п. Да, да, на мой взгляд, появление «инновационного» термина «смысловое чтение» — есть не более, чем признание факта, что до сих пор в школе чтением называли озвучивание букв.
Но это «букварное» чтение не является чем-то самостоятельным и самоценным. Это — этап к постижению чтения-понимания! Не более того.
И запутывать «тьмы и тьмы» людей иллюзией того, что есть некое особое «смысловое чтение», нет никакой необходимости.
Во-вторых, странность словосочетания «смысловое чтение» при отсутствии смысловых же аудирования и говорения заключается еще и в том, что в нем явно не достает еще одного компонента!
И компонента чрезвычайно важного. Более того, принципиально важного для понимания сути вопроса.
Почему? Потому, что озвучивать мы могли и слоги, и слова, и предложения. И отдельные буквы!!! И все это, якобы, чтение.
В термине «смысловое чтение» на хватает слова «текст».
Оказывается, читаем мы тексты. Но почему-то никто не замечает, что слышим и произносим мы тоже тексты. Почему не замечаем? Да потому что из той же школьной практики, в которой чтение — это перевод знака из письменной формы в устную, мы выносим, что текст — это нечто написанное с заголовком, состоящее из абзацев и предложений. И ребенок даже не догадывается, что текстом на самом деле он пользуется ежеминутно и ежесекундно.
Потому что речь должна идти прежде всего о нашей способности понимать то, для чего нам этот текст адресует наш собеседник. Да, да, именно наш с вами собеседник, а не автор. Это принципиально важно осознать, потому что тексты порождаются не мифическими авторами, дающими заголовки и членящими тексты на абзацы, а всеми нами, живущими в обществе и пребывающими в непрерывном социальном взаимодействии с нашими собеседниками, современниками, коллегами, соучениками — одним словом, всеми нашими партнерами по социальному взаимодействию.
Нужно отдавать себе отчет также и в том, что социальное взаимодействие только внешне представляется наивному созерцателю в качестве простого обмена информацией. Нет, нет и еще раз нет!!! За этим «простым» обменом информации скрывается воздействие собеседников друг на друга.
Вернемся к «авторам». Конечно, мы привыкли считать собеседниками тех, с кем мы разговариваем что называется вживую. Лицом к лицу. По телефону. По скайпу. Но ведь есть и другие ситуации. Мы ведь часто пишем нашим собеседникам. Редко — письма.
Чаще — по электронке или в социальных сетях. Этих собеседников нет рядом с нами «здесь», но они с нами «сейчас». И то, чем мы обменивается с ними — это тексты. И мы — собеседники — авторы этих текстов.
Но есть люди, которые жили раньше нас. Или те, с которыми мы лично не знакомы. Наше с ними взаимодействие и есть чтение. Они говорят, а мы читаем и пытаемся (а чаще — не пытаемся) понять.
Чтение всегда смысловое. Различается только степень нашего понимания того, что нам хотят сказать. Это и есть самое сложное — понимание.
А ведь в школе собираются учить детей писать (кстати, только писать! не говорить, не творить — писать !!!) «хорошие тексты». Я не так давно на одной из крупных конференций по русистике слышал обсуждение этой проблемы: как научить школьников писать «хорошие тексты».
Словосочетание «хорошие тексты» воспринималось всеми как заведомо понятное, не требующее определения. Сама по себе ситуация достаточно забавна: на научном конгрессе оперируют бытовыми понятиями.
Но это ведь не только в данном случае. На мой взгляд, это стало своего рода проклятием: мы используем слова в обыденном значении в качестве терминов, не давая им научных определений.
Для того, чтобы показать истинную ценность и необходимость адекватного определения, много труда не нужно! Правильное определение, как я много раз повторял в своих публикациях, задает правила обращения с вещью. Определение верное — все «работает» отлично… Представьте себе ситуацию, когда человек болен. Правильное определение болезни — правильный диагноз — приведет к исцелению или облегчению страданий. Неправильный — лучше не говорить об этом.
Почему я называю ситуацию с обсуждением «хороших текстов» на конференции забавной? Да потому, что в принципе не может быть научного термина, включающего слово «хороший»!
Почему? Да потому, что слово «хороший» означает позитивную оценку говорящим субъектом объекта оценки!!! Не более того!!!!
«Хороший текст» в школе — тот, который понравится учителю!
За пределами школьной реальности представления о «хорошести» текста совсем иные.
Путешествие в глобальную паутину позабавило и показало, что в реальной жизни текст оценивается в качестве хорошего совсем иначе. Основная масса публикаций о том, как писать «хорошие» тексты, посвящены … продажам!!!
Авторы этих статей пишут о том, как влиять на покупателя, как заставить его приобрести, купить, потратиться.
То есть текст хороший, если он способствует продажам: «если какой-то инструмент приводит к решению задачи — он работает» ( vc.ru). А вот сайт editor.ru: «хороший текст выполняет свою задачу: продает…».
Есть, конечно, и поражающие своей простотой критерии хорошего текста. Например,
на том же сайте рекомендуют определять хорошеть теста «на глаз»: наклонить лист с текстом и посмотреть на него. Если выглядит так, как на рисунке выше — текст хороший!!!
Путешествие в реальный мир, отраженный в сети, показало, что, во-первых, текст, к сожалению, понимается социумом только как нечто написанное (хотя есть и исключения: content-stroj: речь — это тот же текст); во-вторых, текст, к счастью, понимается торговой частью социума как инструмент воздействия на сознание воспринимающего субъекта.
К сожалению, то, что понравится учителю, и то, что нужно, чтобы сдать экзамены, настолько далеко от того, что нужно человеку в реальной жизни, что стоит восхититься героизму наших детей, вопреки всему тому, что им навязывают в школьной программе, сохраняющим способность творить «хорошие тексты», то есть такие тексты, которые способны воздействовать на собеседников и добивать достижения своих целей в социальном взаимодействии.
Может ли вообще существовать один — хороший — текст для всех жизненных ситуаций?!
Нет, нет, и нет!!!
Знание языка, владение языком как раз и предполагает способность варьировать средства выражения своей мысли в зависимости от ситуации, в которой происходит социальное взаимодействие. Я осознанно не пишу — «коммуникация». Потому что текст — не для коммуникации. Но об этом ниже.
Текст это не набор слов или, не дай бог, абзацев. У текста нет «крыши», которую в некоторых учебниках начальной школы предлагают найти детям.
Прибегну к аналогии. Аналогии, конечно, «хромают», но перед тем, как они начинают хромать, они приносят много пользы.
Давайте внимательно рассмотрим бусы. Наивно видеть в бусах множество бусинок. В равной степени наивно видеть текст как «сплетение слов». Бусы — это украшение. Они возникают и существуют в мире человека не для того, чтобы нанизывать бусинки на нитку.
Они возникают и существуют для того, чтобы быть украшением. Так и текст возникает не для того, чтобы кто-то расставлял абзацы под «крышей».
Вот автомобиль. Он не множество деталей. Он — транспортное средство.
Дело в том, что в мире человека нет места просто множеству деталей или слов. Мир человека состоит из вещей для чего-то предназначенных. В нашем мире все «для»!!!!
И текст не является множеством слов или абзацев. Текст тоже «для»! Нужно только понять, для чего он возникает и существует в мире людей, и тогда мы сможем дать определение текста.
Тогда мы сможем понять, что такое хороший текст и перестанем мифологизировать этот важнейший человеческий инструмент.
Итак, для чего же люди делают тексты? Можно ли считать, что изготовление текста есть складывание слов вместе? Нанизывание слов? Понятно, что тексты не только письменные и не столько письменные.
То, что мы говорим детям о тексте настолько не соответствует реальности, что просто не может помочь ребёнку в его жизни. Это игра в бисер в самом бессмысленном своём проявлении.
Школьник использует текст ежеминутно. Утром, сказав «доброе утро» членам своей семьи. За завтраком, попросив добавку чая, в транспорте, у входа в школу….И все эти «Доброе утро», «Можно мне ещё чаю?», «Садитесь пожалуйста!», «Вы выходите на следующей?», «Привет, как дела? Ты прошёл последний уровень?», которые он создаёт (добавим, что и к нему окружающие обращаются подобным образом), есть не что иное, как инструменты воздействия на собеседника в непрерывных актах социального взаимодействия.
Да, использование языка индивидом, а, точнее личностью, в социальном взаимодействии есть речевая деятельность, или речь, если угодно.
Но продукты этой речевой деятельности, возникающие здесь и сейчас или зафиксированные тем или иным способом (письмо, аудио- или видеозапись) и есть тексты.
И для чего эти продукты порождаются? Для складывания слов?Для того, чтобы учитель поставил оценку? Или просто «для передачи информации»?
Нет, конечно.
Старый миф о том, что коммуникация является основной функцией языка, а следовательно, и речи, и текста, снимается одним простым вопросом: для чего я передаю информацию собеседнику? Или еще проще: для чего люди вообще говорят?
Я часто читаю лекции об этом и хорошо знаю, что от мифов избавиться невероятно трудно. Тем паче, что у мифов есть невероятно же преданные защитники.
Итак, по необходимости коротко: движущей силой всякой человеческой деятельности является противоречие между реальностью, которая не зависит от наших надежд и чаяний, желаний и предпочтений, с одной стороны, и нашими надеждами, чаяниями, желаниями и предпочтениями, с другой. Я привык называть это противоречие противоречием между «данным» и «должным», хотя, конечно, существуют и используются и другие термины.
Дело не в терминах, дело в понимании того постулата, что вся активность человека направлена, по сути дела, на «очеловечивание» мира, на приведение «данного» нам мира в соответствие с «должным» человека, независимо от того человечество ли это в целом, или конкретный человек.
Примеров множество, и они — вокруг нас. В доме стояла мебель, прошло время, и хозяйка затеяла перестановку и обновление. Причина? Она проста: «данное» перестало соответствовать «должному».
Был лес, люди его выкорчевали и засеяли поле пшеницей! Почему убрали лес? Да по той же причине.
Мир сопротивляется «очеловечиванию». Не всегда возможно воздействовать на мир только силой наших рук. И человек изобретает «усилители» — орудия, инструменты, приспособления, подручные средства, подспорья …
С инструментами выкорчевать лес намного проще: пилы, топоры, мотопилы и прочие инструменты позволяют намного эффективнее делать мир таким, каким он нужен Человеку.
Но есть одна важная сфера мира, на которую невозможно воздействовать топорами и пилами.
Это сознание другого человека или группы людей. И оно для говорящего субъекта есть такое же «данное», которое хотелось бы свести к моему идеалу, к моему «должному».
Какое орудие я могу для этого использовать? Какое орудие есть в распоряжении людей для воздействия на партнеров по социальному взаимодействию?
Правильно — это язык. Язык, который позволяет изготавливать тексты, позволяющие воздействовать на собеседников в тех или иных ситуациях.
Тексты — независимо от того, устный он или письменный — это инструмент воздействия на собеседника. Текст — это язык, только в иной своей форме бытия. Соотношение языка и текста я всегда объяснял на примере детского конструктора. Когда мы открываем коробку, мы видим множество деталей, разложенных по разделам. Сделав из этих деталей модель самолета или автомобиля, мы имеем дело с тем же конструктором, но уже в иной форме существования.
В книге «Топоры и тексты. Лингвистическая инструментология» я писал о том, что все мыслимые человеческие орудия и инструменты имеют сходное устройство. Они состоят из двух основных подсистем (или частей). Я их называю «острие» и «рукоять».
«Острие» — это та часть орудия, которая непосредственно «работает». Это лезвие топора, это острие иглы, это салон легкового автомобиля. Нужно осознавать, что «острие» и «рукоять» части функциональные, поэтому они могут существенно отличаться даже у внешне похожих вещей. Студентам и слушателям я часто задаю «загадку» о том, где «острие» у шила? Ответ, конечно же, очевиден. А где «острие» у швейной иглы? И вот здесь возникает пауза, потому что не все и не сразу понимают, что швейная игла существует не для проделывания отверстия, а для протягивания нити. Поэтому, как это не парадоксально, «острие» швейной иглы — это ушко. Еще в большей степени озадачивает на первых порах «загадка» о том, где острие у иглы медицинского шприца. Оказывается, это канал, по которому вводится лекарство.
«Рукоять» — это та часть орудия, которая обеспечивает «работу» «острия». И если топорище топора — вещь очевидная, то, скажем, вопрос о том, каков был первый «пратопор» порой вызывает затруднения. Человеческая рука в качестве топорища не сразу осознаваема. Тем не менее, это так.
Я пишу это для того, чтобы сказать: текст — независимо от того, устный он или письменный — не состоит из слов и абзацев. Текст, как и любой иной инструмент, состоит из «рукояти» и «острия». Нужно только это узнать, один раз увидеть и больше
никогда не впадать в грех «абзацного» понимания этого важнейшего феномена.
В уже упомянутой книге я продолжил дело своего отца — профессора Николая Александровича Рудякова, который в 70-х годах прошлого века разработал далеко опередившую свое и наше время концепцию понимания (не анализа!!!!) текста. Я, как мне кажется, в «Топорах и текстах…» попытался теоретически отцовскую концепцию обосновать (кстати, в приложении к книге опубликован оригинальный текст работы Н.А.Рудякова «………»).
«Хороший текст» — это текст, который способен успешно воздействовать на собеседника субъекта говорения (именно так: сложно назвать человека, сказавшего «доброе утро», «автором текста»).
Здесь есть одно необходимое и важное уточнение. Когда я говорю «воздействовать на собеседника», я подразумеваю воздействие на его картину мира. На его представления о мире, на то, каким образом он этот мир видит.
Собственно говоря, создавая эту статью, я и пытаюсь воздействовать на то, как потенциальный читатель понимает феномен текста.
Я исхожу из того, что отражение реальности в сознании человека состоит из языковых понятий двух видов. Точнее, это два полюса, между которыми распределяется великое множество концептов.
Первый вид — это знания о том, как мир устроен. Они преимущественно присущи таким сферам как наука, образование, журналистик. Тексты, предназначенные для воздействия на такого рода знания, достаточно просты по устройству. Например, «текст — это ….». Собственно говоря, и я тоже начал свою статью с объявления о том, что пытаюсь изменить бытующее представление о том, что такое хороший текст. И потом я пытаюсь «стереть» в сознании читателя «старое» содержание этого знака и заменить его содержанием новым, которое и есть «должное», с моей точки зрения. «Острие» здесь очевидно: это содержание термина «текст». Его изменение готовят все аргументы и доводы, которые приводит субъект говорения.
Подчеркну, что такого рода знания мы готовы получать от других без внутреннего сопротивления.
Совсем иная ситуация с другим видом знания — знания о ценностях, о том, что наиболее важно, необходимо, насущно, значимо. Это знание люди предпочитают получать не из лекций и энциклопедий, а на собственном опыте.
Поэтому текст о ценностях — это тексты художественной литературы — не буквальны. Они как бы имитируют ситуацию, когда читатель сам открывает какую-то ценность. «Острие» и «рукоять» в таких текстах очень не просто увидеть, но когда ты после приложенных усилий понимаешь, что тебе пытается втолковать автор, то это и есть тот катарсис, о котором писали начиная с древности.
Я писал о текстах о ценностях в уже упомянутой книге «Топоры и тексты…», в книге «Homo textus, учебник чтения для умеющих читать» мы вместе с Ю.В.Дорофеевым о смысле целого ряда классических произведений.
Здесь скажу, что хороший текст о ценностях и хороший текст в школе — это кардинально разные вещи.
Но одно общее свойство у всех хороших текстов несомненно есть. Все они способны успешно воздействовать на собеседника.
Есть и второе — хороший текст очень сложно сделать. Для этого нужен талант и очень серьезные усилия. Создание текста, «острие» которого сможем проникнуть в сознание собеседника и помочь ему понять что-то важное с точки зрения автора, — это тяжелая работа, никаким образом не похожая на простое соединение слов.
Оказать влияние на сознание собеседника очень сложно. Люди научены защищаться от воздействия с помощью двух надежных инструментов: невнимания и непонимания. Говорящий обречен на непонимание. Но с этим крайне сложно смириться. Поэтому каждый из нас порождает все новые и новые тексты, потому что «данное» должно, с нашей точки зрения, стать таким , как требует наше «должное».
Развивать речь в этом контексте означает тренировать умение влиять на собеседника в разных ситуациях социального взаимодействия. Умение переводить «с русского на русски» в зависимости от того, кто свой собеседник…
Нужно садиться всем вместе и определяясь понятия. Дальше так продолжаться не может
Вот чему нужно учить в школе.
Давайте вместе признаемся, что нет особого смыслового чтения. Есть понимание. И если хотите «смысловая сущностная грамотность», которая есть способность понимать суть, смысл вещей, явлений, процессов, текстов…
Воспитание такой «смысловой грамотности» и есть образование в подлинном исконном смысле этого слова, то есть усвоение тех знаний о мире, которые накопил Человек за время своего постижения Универсума.
Никакие методики, никакие «софт скиллз» не заменят понимание того, что 2х2=4.
Поэтому предлагаю прекратить замусоривать наш научный и методический обиход странными терминами и заниматься тем, чем мы и должны заниматься: давать образование и воспитывать способность к понимаю.